– Найн! – отчаянно выкрикнул Лессинг.

– Йес! – прокричал я и подумал, что в данном случае уместней было бы крикнуть: «Йа!»

– Да, да!.. – продолжил я по-русски. – Вы поняли, что Екатерина Калашникова является нежелательным свидетелем, – и решили ее застрелить… Ну?! Так было это, хер Лессинг? А?! Ну, скажите «да» – и вам сразу полегчает… И мы вместе подумаем о том, как вам выпутаться из этой переделки…

Герр Лессинг встал. Его лицо чеканной норманнской выделки было смертельно бледно.

– Это есть провкатион! Провокэйшен! – твердо проговорил он. – Я не буду говорить с вами без свой адвокат!

– Да зачем вам для того, чтобы со мной-то говорить, – нужен адвокат?! – усмехнулся я, продолжая сидеть. – Я же не из КГБ, – при упоминании о КГБ немца опять передернуло. – Я – просто частный сыщик. Я хочу помочь вам… Можете считать, что я – как раз и есть ваш адвокат.

Лессинг пару секунд поразмыслил, продолжая, как и я, стоять. А затем вдруг разразился речью.

– Я не стрелять вашу клиентку. Айн! – он разогнул один палец. – Вы говорил: она имела покушение на себя шестое януар, вечер. Но я иметь на вечер шестое януар – алиби. Я иметь тогда ужин с двумя германский гешефтфляйтер и двумя рюсски коммерциант. И они могут говорить, что я быль этот вечер с ними…

– Хорошо, – пробормотал я.

Это и в самом деле было хорошо.

– Вы можете дать мне телефоны этих господ?

– Йа! Можьете!.. Но я вам – не давать! Вы можеть испортить мой руф! Деловой репутэйшен! Я давать их, эти телефон нумбер, своему адвокату! Или расследователю!

– Ну хорошо, – пожал я плечами. – Не хотите, как хотите.

– Факт нумер два! – продолжил оправдательную речь немец, разгибая второй палец. – Вы говорить, что я есть монстр. Вы говорить, что я перерезаль тормоз моих машин, чтобы убивать Валья… Гуд! Я – перерезаль! Тормоза! Два машин! Но я не зналь, кто первый на них поедет! Не зналь! Мог ехать я. Мог Валья. Мы мог ехать вместе. Мы мог поехать вместе с сын, Михаэль… Но Валья поехаль первой, без ожидания…

– Неожиданно? – подсказал я.

– Йа, неожиданно. Ей звониль ее мама и приглашать ее к себе. И она встать и поехать. И брать с собой Михаэль. И вы говорить, я испортиль тормоз?!. И я спокойно послать свой сын Михаэль умирать?!. Вы говорить, что я есть монстр?!

– Хорошо, вы не монстр, – согласился я, – но это не доказательство.

Немец что-то слишком возбудился. Кровь прилила к его холеному прусскому лицу. Он тяжело дышал.

– Не есть доказательство… – повторил вслед за мной Лессинг. – Не есть доказательство… А что – есть? Что – есть?!

Он вдруг выскочил из-за стола и унесся в сторону кухни. Я на всякий случай нащупал в кобуре под пиджаком свой хотя и газовый, но все ж таки пистолет.

На кухне хлопнула дверца холодильника. Я взялся за рукоять своего «макарова». Кто его знает, за чем он там полез.

Холодильник хлопнул снова. Тяжелыми шагами ко мне вернулся немец. Он держал, прижимая к груди, к своему белоснежнейшему свитеру, четыре семисотграммовые банки. Банки были заполнены чем-то черным. Кажется, грибами.

Герр Лессинг водрузил банки на стол.

– Унд драй! – сказал он и торжествующе потряс передо мной тремя разогнутыми пальцами. – Унд факт нумер драй! Я сказать, я не есть гриб-пы. Я не любиль гриб-пы. Руссиш гриб-пы. И Михаэль не любиль. И потому, вы говориль, я отравиль грибы для Валья. Я отравиль… Но я, наверное, зналь, из какой банки она будет кушать гриб-пы?.. Зналь?.. Заранее зналь?.. Или я отравить все банка?.. Все гриб-пы?

– Я не знаю, – кротко улыбнулся я.

– Вы не знай! – вскричал немец. – Да, я не любить гриб-пы. Но для вас… Для вас…

Герр Лессинг свернул стеклянную крышку в первой банке. Запустил туда свою кофейную ложку. Помешал. Зачерпнул два-три вареных гриба. С видимым отвращением, но без опаски, отправил их в рот. Принялся, морщась, жевать.

Затем ту же операцию он проделал со второй банкой.

Я молча, скрестив руки на груди, смотрел на немца.

Лессинг открыл третью банку. Я не прерывал его занятия. Глядишь, распробует экологически грязные русские грибы – и они ему понравятся. Хотя, учитывая обстоятельства, в которых проходила дегустация, – вряд ли.

Наконец немец отведал грибов из последней, четвертой, банки. Он по-прежнему оставался живым и здоровехоньким. Прожевав, он с торжеством сказал:

– Я не умирать?.. Значит, я зналь, из какой банка будет есть Валья?.. И отравиль именно эту банка?.. Я есть Вольф Мессинг? Дэйвид Капперфилд?.. Или я из Германия, из Кельн, внушать Валья, из какой банка она должна есть?

Я оказался вроде бы посрамлен. И не мог не отдать должное определенному чувству юмора немца, а также той сообразительности и горячности, с которой он принялся отстаивать свою свободу, а может быть, и жизнь.

– А тепер, – более или менее спокойно и даже устало произнес герр Лессинг, – тепер я бы вас просиль убираться вон!

– Хорошо, – кротко отвечал я.

– В вашей истории совсем нет правда! – тихо, но веско продолжил он. – Это есть провокацион! Я буд-ду жаловаться!

Я пожал плечами и усмехнулся:

– Жалуйтесь. Вот только куда? В трибунал по правам человека? В Гаагу?

– Все, что вы сказаль, есть грязная люге… лай… [21] – твердо молвил Лессинг, выпрямившись, словно на прусском плацу.

Я и сам допускал, что моя версия – сочиненная, надо признаться, только сегодня утром и поведанная Лессингу с пылу, с жару, страдает некоторыми изъянами. Но не мог же я не поделиться своими подозрениями с их главным героем!

К тому же все время, пока я рассказывал этот сюжет Гансу-Дитриху, я тщательно отсматривал его реакцию на страшную сказку. Язык мой работал сам по себе, а глаза действовали сами по себе. И теперь я мог с уверенностью, вслед за герром Лессингом, сказать о нем: невиновен! Да еще при тех доказательствах, которые он мне с ходу предоставил. Помимо впечатляющего сеанса поедания грибов, я почему-то был уверен, что двое немецких и двое российских бизнесменов, с которыми он якобы ужинал вечером шестого января, когда стреляли в мою клиентку, слова Лессинга подтвердят.

К тому же мне показалось, что герр Лессинг был абсолютно искренен во всех своих реакциях, во всех своих порывах.

Моя версия – красивая, между прочим, хотя абсолютно бездоказательная! – ничего общего с действительностью не имеет.

Теперь я был в этом совершенно убежден.

Я встал и с достоинством покинул жилище гостеприимного герра Лессинга – человека, с которым я обошелся более чем невежливо. Да чего уж там: прямо скажем – по-хамски!

Немец был прав: то, что я затеял, трудно было назвать иначе, нежели провокацией.

Зато одним подозреваемым в этом запутанном деле у меня, кажется, стало меньше.

К тому же очень уж мне не понравился зимний загар фрица и его маникюр.

И жиденький кофе, коим он меня потчевал.

Человеку, проживающему в собственном особняке в шести километрах от Московской кольцевой, сложно объяснить, что ты – частный сыщик. И что тебе надо опознать человека на фотографии… Да просто-напросто войти здесь к кому-то в дом – и то сложно!

Я отъехал пару кварталов от особняка господ Лессингов и остался в машине. Кто-нибудь да будет проходить по улице. Кто-то да выйдет в магазин, или покататься на лыжах, или пролететь на снегоходе…

За шесть часов дежурства я сжег литров десять бензина на обогрев салона «восьмерки» – но был вознагражден десятью собеседниками, из коих восемь постоянно проживали здесь, в поселке. Один из них оказался местным сторожем. (Вот бы не сказал – судя по легкости моего позавчерашнего ночного визита, – что таковой тут существует!) Другой был председателем местного дачного кооператива. Последние двое, а также одна наблюдательная дамочка лет пятидесяти уверенно опознали в Андрее Дьячкове человека, который дня три-четыре назад зачем-то шатался по поселку.

Четверо свидетелей, включая герра Лессинга, уже позволяли мне уверенно сказать: профессор Дьячков действительно побывал здесь. Побывал в промежутке времени между первым убийством (Насти Полевой) и покушениями на Катю Калашникову и Валентину Лессинг.